Некоторые полагают, что женщина — чудо. Другие (меньшинство), напротив, считают ее существование досадным казусом. В этом материале мы намерены показать, что оба эти воззрения необоснованны.
На самом деле существование женщины — неизбежное следствие базовых постулатов дарвинизма. А поскольку статья эта адресована женщинам и приурочена к соответствующему празднику, мы попытаемся изложить свои аргументы достаточно игриво и легковесно, чтобы не заморочить им голову скукотищей, чтобы не забросили они чтение с недовольным писком: «Ой, всё!» Но история долгая, и только самые лучшие и смекалистые девчонки осилят ее до конца. Итак, в путь, к вершинам интеллектуального экстаза.
Часть первая. О необходимости совокупления
В этой части мы расскажем дамам, почему половой акт — это не какая-то наша пьяная прихоть, а веление природы.
Что такое дарвинизм — некогда объяснять, но немножко можно. Когда вам хотят запутать мозги, обычно талдычат, что это «выживание приспособленных», откуда следует множество чепуховых и бессмысленных тавтологий. На самом деле, если уж надо как-то сформулировать основу дарвинизма одним мемом, лучше всего прокатит такая фразочка: «Жизнь есть дифференцированное размножение несовершенных репликаторов». Это значит вот что: некая штука может воспроизводить себе подобные штуки, но делает это не совсем точно. Эти неточные копии тоже размножаются, но с разной эффективностью (на то они и неточные). Те, кто размножается чуть лучше, со временем накапливаются и все совершенствуют и совершенствуют свое размножение в последующих поколениях. Задайте вот это на входе — и на выходе получите слона и одуванчик. В это, собственно, верят те, кто называют себя «дарвинистами».
Самые простые из живых штук заняты именно этим почти точным самовоспроизведением, причем с пугающей прямолинейностью. Бактерия делится на две (почти одинаковые) бактерии. Вирус, заразив клетку, производит сразу тысячи (почти одинаковых) вирусов. Чем больше потомков они наделают, тем они более эффективны как репликаторы, тем больше у них шансов переплюнуть остальных, менее эффективных, и завоевать мир.
На этом фоне странным диссонансом выглядит один процесс, в котором замечены почти все (ну, по крайней мере, самые сложные и интересные) живые организмы. Перед тем, как размножиться, они объединяются попарно. И только потом у них получаются дети. Нетрудно понять, что, если бы каждый плодился сам, процесс был бы ровно вдвое эффективнее. Вдвое, Карл! И это там, где битва идет за каждую долю процента. Что-то здесь не складывается. Ведь каждый организм, который найдет способ обойти эту условность, сразу вырвется вперед в эволюционной гонке.
И действительно, кое-кому эта идея время от времени приходит в голову. Вот, например, живет в Америке хлыстохвостая ящерица, которая пошла по пути сокращения малоэффективного персонала, а именно самцов. У этой ящерицы размножение происходит так: встречаются две самки, одна проделывает над другой характерные движения любви, после чего у той от радости происходит овуляция — да такая, что яйцеклетки сразу же начинают развиваться в зародыша безо всякого оплодотворения. Потом они, как принято у девочек, меняются местами. То есть вместо одной беременной ящерицы мы в результате секса имеем двух беременных ящериц — огромный скачок в эффективности!
И вот тут-то самое время дарвинисту пригорюниться, потому что по его теории все твари на земле давно должны были воспользоваться этим очевидным путем к эволюционному успеху. На деле же мы видим, что те немногие виды, которые занимаются подобными делами, возникли не так уж давно. Даже среди тех же хлыстохвостов часть видов занимается обычным традиционным сексом, и как-то у них все нормально. Упрямый дарвинист не желает так просто отбрасывать свой дарвинизм: он предполагает, что, видимо, отказ от двуполого секса — путь в эволюционный тупик. То есть к вымиранию. Это значит, что множество тварей за миллиард лет эволюции хватались за бесполое размножение, соблазнившись его немедленными выгодами, но в отдаленной перспективе их всех ждал кирдык.
Почему это так, задумывался еще Дарвин, потом многие другие неглупые люди, и надо признать, что окончательное решение не найдено. Но найдены вполне правдоподобные гипотезы. Не будем пересказывать их все, потому что многие из них страдают общей проблемой: они предполагают некие особые обстоятельства жизни организмов, а это явная натяжка, когда мы ясно видим, что секс нужен всем, от тополя до носорога. Нам бы хотелось такое объяснение, которое следовало бы из самого определения жизни. Не зря же мы с него начали.
Итак, вернемся к несовершенным репликаторам. Эти прелестные крошки самовоспроизводятся, но при этом допускают небольшие неточности (мутации), которые передаются их детишкам. Мутации бывают полезные, но гораздо чаще ошибка — она ошибка и есть, пусть даже малозаметная. Грубые ошибки умрут сразу. А вот мелкие ошибки будут какое-то время жить вместе с безошибочными (и улучшенными) копиями. У них, конечно, средние шансы выжить чуть меньше, но жизнь полна случайностей. К примеру, извержение вулкана или какой-нибудь голодомор будет косить без разбора гениев и посредственностей. После первого же поколения часть ошибок выживет, а часть безошибочных копий умрет без потомства. Вполне вероятно, что через несколько поколений абсолютно все потомки того первого репликатора будут содержать какую-то не слишком заметную ошибку, каждый свою. Тем самым идеальный, выкованный миллиардами лет эволюции репликатор превратится в другие репликаторы, малость похуже. И жди потом, когда эволюция исправит эти ошибки обратно (это все же куда более долгий и маловероятный процесс, потому что портить легче, чем исправлять).
Это работает неумолимо, как механизм. Как такое вот зубчатое колесико, называемое «храповик».
В каждом поколении колесико может перещелкнуть на один зубчик против часовой стрелки (может и не перещелкнуть, но иногда бывает). А вот обратное движение невозможно. А потому с фатальной неизбежностью в популяции будут накапливаться небольшие ошибки, которые отбор не успевает подчищать. У одного репликатора один дефект, у другого — другой, но, в общем, все порченые. В итоге раньше или позже наших бедных репликаторов ждет вымирание. До этой идеи додумался генетик Герман Мёллер, который в начале ХХ века изучал мутации плодовых мух. Потому и зловещий механизм неизбежной порчи всего живого стали называть «храповик Меллера».
Как нашим репликаторам справиться с этой засадой? Надо найти способ в каждом поколении воспроизводить безошибочные копии, хоть по чуть-чуть. Чтобы хоть кто-то из детишек был хоть и не лучше, но точно не хуже родителей. Прогрессу это не помешает: гении прорвутся, зато полезные завоевания, по крайней мере, не пропадут. Решение очевидно: надо просто перемешать все копии — каждая со своей ошибкой — и перетасовать эти ошибки в случайном порядке. Тогда у кого-то из потомства соберется побольше ошибок — отбор ему судья, зато кто-то окажется совсем чистеньким. И этого, в общем, достаточно, чтобы избежать вырождения.
Это, собственно, и есть секс.
За последние сто лет гипотеза «храповика Меллера» то приходила в фавор, то вытеснялась какой-то более модной и парадоксальной концепцией, но, кажется, совсем обойтись без нее не получается. Последний извод этой идеи принадлежит уму нашего бывшего соотечественника Алексея Кондрашова. Он, кажется, единственный, кто подтвердил эту идею строгой математической моделью (хотя и на основе довольно жестких предположений о свойствах мутаций).
Зоолог Марк Ридли проиллюстрировал идею Кондрашова следующим провокационным примером. Бесполая популяция — это как ветхозаветные народы: они грешат, грешат, а потом у Бога нет другого выхода, кроме как шарахнуть их всех всемирным потопом или огненным дождем с неба. А популяция, у которой есть секс (ой-ой, как неловко сравнивать), — это вроде новозаветного человечества: она может возложить свои грехи (сиречь накопленные ошибки репликаторов) на одну особь и отправить ее умирать за всех. Может, и не надо было мне это повторять — такой пример коробит меня, как человека христианской культуры. Но если так вам понятнее, пусть остается.
Как происходит секс? Если не вдаваться в особенности сексуальных вкусов хламидомонад или паучков, дело бывает так: две клетки сливаются, перемешивают свои гены со всеми их накопленными ошибками, а потом делятся, производя несколько перетасованных вариантов. Эффективность получается вдвое ниже, чем у простого деления, зато открывается возможность продолжать это дело бесконечно. А любая бесконечность, даже малоэффективная, рано или поздно выиграет гонку у супер-пупер-процесса, в котором заложен ограниченный ресурс.
Так при чем тут женщина? К женщине мы еще и близко не приступили: из этого раздела скорее следует, что в жизни позарез нужны самцы (те, кто сами не воспроизводятся, а только подбрасывают свои гены для очистительного перемешивания). Милые дамы уж точно не ожидали от автора такого предательского финта: обещал превознести их до небес, а в результате тупо повлек на ложе страсти. Или ожидали?..
В свое оправдание скажу, что из сказанного пока не следует даже и необходимость самцов. Описанный фокус со слиянием клеток могут проделывать две совершенно одинаковые особи. У многих организмов — чаще простейших, но также и многих грибов — это именно так и бывает: встречаются два одинаковых, с точностью до мутаций, организма, сливают свои одинаковые клетки, и из них получаются такие же одинаковые детишки.
Часть вторая. О гендерных различиях
В этой части мы вместе с нашей уважаемой читательницей подробно рассмотрим то, что отличает мальчиков от девочек.
Путем безукоризненных рассуждений мы пришли к выводу, что раз уж существует такая штука, как жизнь, нам непременно нужно заниматься сексом. Но мы пока не доказали, что делать это должны столь несхожие между собой существа, как автор и его очаровательная читательница. А не две читательницы или, прости Господи, два автора. У нас пока получилось, что важно слить друг с другом две клетки и хорошенько перемешать там все гены, чтобы среди детишек было разнообразие, из которого природа сможет выбирать. За это приходится расплачиваться эффективностью, потому что одна клетка может делиться, когда хочет, а две клетки должны сперва встретиться. Конечно, проблемы тут неизбежны, но все же природа наверняка многое сделала, дабы повысить вероятность такой встречи, раз уж без этого нельзя.
Не так давно один прекрасный ученый, по имени Дэвид Дьюзенбери, смоделировал, как бы должны вести себя две клетки, если они хотят встретиться наверняка. Через его математику мы точно не прорвемся, но на самом деле очень похожий ответ можно получить из рассуждений, доступных смекалистой старшекласснице. Итак, нам нужно две клетки. Хорошо бы, чтобы после слияния в них было достаточно всяких нужных веществ, из которых будет формироваться зародыш. Это значит, что суммарная масса двух клеток должна быть не меньше некого предельного размера (назовем его С).
Кроме того, клетки должны найти друг друга. Для этого им желательно уметь двигаться. Мы не промахнемся, если предположим, что чем клетка мельче, тем быстрее она движется. А чем быстрее движется каждая из этих двух клеток, тем вероятнее их встреча. Если размеры клеток X и Y, то вероятность встречи, похоже, пропорциональна (1/Х)(1/Y). При этом X+Y=С, как минимум. Наиболее прилежные из читательниц могут сами найти минимум и максимум этой функции, а остальным я скажу, что самая скверная ситуация (минимум вероятности) будет в том случае, если размеры клеток одинаковы (X=Y). А самая большая вероятность встречи – если одна из клеток будет включать в себя почти всю необходимую массу нужных веществ (С), а зато вторая, малюсенькая, станет двигаться с максимально возможной скоростью.
Если вы следили за ловкостью рук, мы только что вывели из воздуха и школьной математики неизбежность существования сперматозоидов и яйцеклеток (или пыльцы и семязачатков, если вам больше нравятся цветочки). Куда более строгие рассуждения Дэвида Дьюзенбери приводят к ровно такому же выводу.
Ту же задачку можно рассмотреть с другой стороны — с точки зрения упертого эволюциониста, последователя Дарвина. Он начнет с предположения, будто когда-то в половом размножении участвовали одинаковые клетки. И тут непременно окажется, что какие-то из этих клеток по случайным причинам окажутся чуть крупнее, с дополнительным запасом питательных веществ. Это сразу же открывает возможность тунеядства: более мелкая клетка приобретает преимущество, поскольку движется быстрее, и у нее есть шансы найти ту самую крупную подругу с хорошим приданым и слиться с ней. Раз есть более юркие клетки-иждивенцы — дородные дамы могут меньше заморачиваться с движением и накопить побольше добра (а то еще, не дай бог, придет нищий тунеядец, и их совместных запасов не хватит на семью). Модель показывает, что такая популяция очень быстро скатится в описанную выше крайность: большая часть клеток мелкие и юркие, меньшая часть — крупные и малоподвижные.
Смотрите, любезные дамы, как глубоко укоренено неравенство полов. Или вы еще не поняли, что речь идет именно о вопиющем неравенстве? Вам кажется, что клетки — клетками, а взрослые многоклеточные особи могли бы вести себя более цивилизовано? Ладно, поясним.
Наши предки выжили за миллиард лет эволюции потому, что очень эффективно тратили свои ресурсы на размножение. Для каждой особи, вздумавшей спариться с другой особью и завести от нее малышей, было жизненно важно вложить в этих карапузов поменьше ресурсов, и чтобы побольше вложил партнер. Тогда у особи остались бы силы на совокупление с другими партнерами, так что она наплодила бы больше таких же циничных и распутных детишек. Итак, если можно вложить в детей не 1/2 необходимых ресурсов, а чуть меньше — за такую возможность схватится каждый, будь то мальчик или девочка.
А дальше просто повторим на новом уровне то же самое рассуждение, которое дало нам клетки разных размеров. Даже если изначально наши особи, «мальчики» и «девочки», ничем не различаются, кто-то из особей по случайным обстоятельствам наверняка станет заботиться о потомстве чуть больше (чем 1/2 всей требуемой заботы). Эта особь сразу станет желанным объектом конкуренции: не прогадают те, кто пустит все силы на завоевание сердца этой замечательной особи. А раз конкуренция сильна — те, кто «желанны», могут расслабиться и не участвовать во всей этой движухе, посвятив себя детишкам. Налицо специализация: одни выбирают конкуренцию, другие чадолюбие. Одни — мужчины, другие — женщины. Промежуточная стратегия просто менее эффективна, чем две эти крайности.
Почему чадолюбие, скорее всего, выберут производители крупных половых клеток? На самом деле, чтобы подтолкнуть специализацию, достаточно небольшого различия входных условий, и крупная затратная яйцеклетка как раз дает это различие. Сперматозоид — фитюлька, наделать их можно мильон, а яйцеклетка серьезная вещь. Женщина за свою жизнь производит их всего несколько сотен (точнее, все они заложены в ее организме уже на пятый месяц внутриутробного развития, и больше этого Бог ей не даст). Самка, бросившая потомство на самца, довольно много потеряет генетически, если самец окажется негодяем и тоже бросит детишек (которые, конечно же, погибнут). Самец в аналогичном случае не потеряет почти ничего: просто пойдет к другой телочке, и та ему быстро родит кого-то еще. Циничная природа каждый раз сравнивает, что выгоднее: растить этого детеныша или родить нового. И получается, что у самца оптимальный выбор не такой, как у самки. Просто потому, что изначально яйцеклетка крупнее сперматозоида.
Вот как суммирует эту коллизию Ричард Докинз в своей славной книжке «Эгоистичный ген»: «Женский пол находится в положении эксплуатируемого, и эволюционная основа для эксплуатации — тот факт, что яйцеклетка крупнее сперматозоида».
Но ведь не может быть, чтобы природа была так жестока и цинична? Жестока и цинична — может; зато она далеко не так прямолинейна.
Часть третья. О верности и распутстве
В этой части мы попытаемся убедить нашу читательницу, что жеманничать и кобениться — не всегда идеальная жизненная стратегия.
В предыдущих частях мы проделали интеллектуальный финт ушами: начали с какой-то заумной тягомотины про репликаторы как сущность жизни и за пару страниц формальных выкладок пришли к тому, что непременно должно быть два пола, один из которых будет унижать и эксплуатировать другой. Более того, весьма вероятно, что унижаемым и эксплуатируемым полом станет тот, который производит более крупные гаметы, то бишь женский. С такими выводами, да еще и под праздники, у автора почти нет шансов на успех у дам; придется как-то выруливать на более романтические следствия из эволюционной биологии. Природа тут на стороне автора, потому что, как мы сказали выше, она жестока и цинична, но далека от прямолинейности. Природа хитра — просто потому, что хитры каждая по отдельности из тварей, эту природу составляющих.
Представим себе на минуту тот упрощенный сексистский мир, который якобы следует из предыдущей главы. Самки — поголовно Золушки, готовые безропотно нарожать детей первому встречному подонку и потом всю жизнь расхаживать по двору с коляской в мешковатом синем пальто. Самцы — этакие Барни Стинсоны, разбрасывающие палки направо и налево, без обязательств. Мы уже немного насобачились рассуждать как эволюционные биологи и знаем, как расшатать эту идиллию. Что если кто-то из действующих лиц чуть-чуть отклонится от предписанной роли?
Например, кто-то из Стинсонов, возможно, вдруг влюбится по-настоящему и решит слегка инвестировать собственные ресурсы в потомство. Конечно, нашим Золушкам имеет смысл за такого побороться. Чтобы выявить парня с серьезными намерениями, самке проще всего поступать вот как: затягивать с сексом как можно дольше. Чем больше времени парень уже потратил на девушку (то есть чем больше вложил ресурсов), тем ему же самому выгоднее отказаться от стратегии Стинсона и довести дело до брака, а это и называется «влюбился». Золушка тем самым принимает стратегию Принцессы: она всех динамит и кобенится до последнего, пока самый упорный не победит ради нее дракона.
Если все девушки станут так себя вести, огромный выигрыш в размножении приобретут самцы, способные выдержать этот марафон, не отвлекаясь на левые ходки. Назовем их Рыцарями. Итак, наш маленький ад из распутников-Барни и безропотных Золушек постепенно превращается в куда более респектабельный социум, населенный Принцессами и Рыцарями. Такие социумы мы часто видим у птичек: самцы ухаживают за самками, вьют гнезда, а потом образуют пару на всю жизнь и вместе растят птенцов.
Но вот среди наших Принцесс — чисто случайно — появляется Потаскуха! Когда все кругом Рыцари, Потаскуха пользуется огромным преимуществом в размножении: она захватывает самого лучшего (и заведомо верного, потому что все кругом Рыцари) самца, не тратя драгоценное время на предкоитальное жеманство. Другие самки, глядя на ее успех, начинают задумываться, так ли уж важна эта самая девственность до брака. Число Потаскух постепенно увеличивается.
Теперь у нас есть девочки-недотроги и девочки, готовые идти в кусты с каждым. Это уже какой-то выбор. Рыцарям-то все равно, по их стратегии надо влюбляться на всю жизнь и нянчить детей (более того, связавшись с Потаскухой, Рыцарь может и проиграть по-крупному). Но случайно возродившийся из небытия Распутник Барни попадает в клубничный палисадник. Он резвится среди легкодоступных женщин и бросает их с детьми. Потомство Барни растет на глазах. Потаскухи, превратившись в Золушек, одна за другой переодеваются в мешковатые синие пальто и топают во двор в своем спальном районе, гулять с колясками в одиночестве. Их стратегия становится явно проигрышной. Преимущество опять за ломаками-Принцессами. А раз так, спрос на Рыцарей вновь растет, и бедолага Стинсон опять не у дел. Цикл замкнулся.
Все это может показаться вам высосанным из пальца, но я почти точно воспроизвел модель, описанную Ричардом Докинзом и проанализированную математическими биологами: репродуктивные стратегии Гуляки, Верного, Скромницы и Распутницы действительно нестабильны каждая сама по себе, и сексуальная атмосфера в обществе, состоящем из таких типов, будет колебаться от тотального распутства к большой патриархальности и обратно без конца — об этом свидетельствуют не расплывчатые рассуждения, а строгая математическая модель. Согласитесь, что ужасное положение Барни (который вынужден проходить через периоды, когда ему никто не дает), и тяжкий жизненный крест Рыцаря — совсем не тот сексистский триумф беззаботного мачизма, который, как можно было вообразить вначале, якобы следует из законов биологии. Если что-то и похоже на унижение и эксплуатацию, так это как раз положение этих бедняг. Дорогие дамы, это я не затем написал, чтобы вас разжалобить: это все следствие из неумолимых законов природы.
Конечно, реальная жизнь сложнее описанной модели, в ней есть место и этим четырем стратегиям, и множеству всяких диковинных причуд. О них — чуть дальше.
Часть четвертая. О коварстве и любовных страданиях
Из этой части наша читательница узнает о том, что ее желания важнее, чем законы природы.
Из того, что мы сейчас тут заливали, может создаться впечатление, что все чудо любви и верности можно легко вывести из игры эгоистических мотивов. И это, в общем, правда. Мы тут не дети и на горьком опыте знаем, какую огромную долю в отношениях полов занимает конфронтация. Отелло, например, любил Дездемону, но ему пришлось ее задушить, потому что он думал, будто она гулящая тварь. Не доставайся, мол, никому.
Очень похожая коллизия описана биологами у плодовых мушек. Мушки-девочки, в отличие от Дездемоны, действительно спариваются с кем попало, набирая в свое чрево образцы спермы от разных самцов. Чтобы немного приструнить этих тварей, самцы мушек производят токсичную сперму. Токсин нужен затем, чтобы убивать сперматозоидов от других самцов – у кого сильнее, тот и победил. При этом тот же токсин очень вреден для самой самки, он стремительно укорачивает ее жизнь. Но нам, пацанам, это по барабану: кому интересна ее жизнь, пусть родит мне маленьких мушат — и свободна. Эту драму расследовал биолог Уильям Райс, и это один из многих примеров того, как цинично некоторые относятся к женщине. Особенно когда она гулящая: потому что когда тот же Райс выдерживал мух в условиях моногамности, через несколько поколений сперма самцов заметно растеряла токсичность, и девочки стали жить дольше.
Впрочем, хватит пугать наших прекрасных читательниц; ситуация не столь мрачна. Давайте вернемся немного назад и вспомним, что у нас — по важным теоретическим причинам — есть два пола: один специализируется на конкуренции, и это мужчины, другой на постоянстве и надежности, и это женщины. Мужчина делает сперму, которой хватило бы на много-премного женщин. Именно этот факт делает конкуренцию особенно острой. Зато женщине есть из чего выбрать. Это оборотная сторона различия в размере половых клеток, и теперь уже не в нашу пользу.
В этом женском выборе нет никакого демократизма. Например, известная цифра: у морских слонов всего 4% самцов участвуют в 88% половых актов. Остальным 96% достаются крошки с этого пира жизни. Будь природа чуточку подобрее к самцам, она бы сократила их число соответственно: зачем плодить неудачников, если дамам хватит и небольшого числа героев? Однако не все так просто. Еще в середине прошлого века генетики заметили, что из уравнений популяционной генетики следует забавная штука. Эволюция — закрепление полезных генов и уничтожение вредных — быстрее всего идет в популяции малого размера, это «эффект бутылочного горла». Но при этом в такой популяции очень велик риск вырождения (об этом мы рассуждали в первой части — это когда извержение вулкана случайно уничтожает тех особей, которые были уже одобрены отбором, и оставляет никчемных). В идеале хотелось бы, чтобы бутылочное горло обеспечивало отбор, но при этом драгоценные приобретения эволюции не растрачивались впустую. И тут как нельзя кстати оказываются два пола! Мужской (у многих видов) — в избытке. Размножаются избранные счастливчики, вот тебе и бутылочное горло для отбора. А самки при этом консервативны и не склонны к риску — они сохраняют генофонд от случайных потрясений. Как удобно!
Отсюда вроде бы следует лестный для дам вывод: они — наше сокровище, мы — расходный материал. К сожалению, строгая популяционная математика не подтверждает это рассуждение. Кроме того, избыток мужчин не может диктоваться нуждами эволюции, потому что живые существа вовсе не стремятся к эволюции. Они стремятся выживать и размножаться, тупо и эгоистично, не заглядывая далеко в будущее. И причины избытка мужского пола лежат именно в этом. Об этом догадался замечательный генетик Рональд Фишер.
Фишер придумал вот что. Сколь бы ни остра была конкуренция самцов, сколь бы малой их доле ни удавалось подцепить цыпочку, все равно в каждом детеныше генетический вклад отца и матери в точности равен. Это значит, что риск пролететь с размножением у самцов точно уравновешивается колоссальным выигрышем в том случае, если спариться все же удастся. Проведем теперь то же рассуждение, что мы уже несколько раз тут пытались: возьмем для начала популяцию, в которой самцов и самок поровну. А теперь допустим, что их пропорция случайно отклонилась от равновесия — например, самок стало больше. Когда мы делали этот фокус в прошлый раз, оказывалось, что равновесие тут же нарушается, и все скатывается в какую-то крайность. Но теперь будет не так: если самок стало больше, то родители, которые произведут больше детенышей мужского пола, окажутся в выигрыше (хоть спарятся и не все, но тот, кто спарится, распространит свои гены триумфально). Таким образом, равновесие, едва отклонившись от 50/50, тут же возвращается обратно. И при этом совершенно не важно, сколько самцов на самом деле нужно в популяции: вероятности все выравнивают*.
Таким образом, природа вовсе не намерена подправлять несправедливость: ей нравится, когда мы страдаем, а вы, любезные дамы, проявляете разборчивость. Нам приходится привыкать жить в таких сумасшедших условиях. А это невозможно, если самим не вести себя чуточку безумно (уж больно высоки ставки).
Я тут, конечно, немного все преувеличил. Лично автор ни от какой особой конкуренции не страдает. Речь, скорее, о морских слонах или павлинах; можно же на секунду вообразить себя павлином, для наглядности? Слегка расправить переливчатый хвост? Повторюсь: только для наглядности, не подумайте чего.
Так вот, о павлинах и их безумствах. Тот же Дарвин в какой-то момент заметил, что если уж отбор — такая важная штука, то огромную роль в этом самом отборе играет как раз выбор капризных дам. А дамы вполне могут выбирать самцов не совсем по тем же признакам, что и бездушная природа. Дамам нравится, когда самец красивый — например, с нелепым развесистым хвостом. Из-за этого гены «красивых» самцов будут распространятся, даже если они вообще-то бесполезны. Этот казус Дарвин и назвал половым отбором (или «подбором», в старых русскоязычных книжках). Казус же в том, что если выживают вовсе не «самые приспособленные», а самые привлекательные для дам, то вся концепция прогрессивной эволюции катится в тартарары.
Часть пятая. О безумствах ради дамы
В этом разделе нашей беседы мы постепенно подведем читательницу к выводу, что мужчинам можно доверять.
К чему мы пришли в прошлой части? Выбор женщин, оказывается куда более сильный фактор, чем естественный отбор. Возьмите хоть тех же морских львов: самка обычно приносит пятерых детенышей, выживает один. Отбор собрал свою дань — 4/5 популяции. При этом нормальный секс с самкой имеет лишь один самец из 25 — а это значит, что «половой отбор» собирает ужасающий налог в 24/25, то есть действует куда жестче, чем слепые силы природы. На каждого самца, забракованного отбором за неприспособленность к суровой арктической природе, приходится пятеро, вычеркнутых из книги жизни за то, что просто не нашли себе девушку. И куда заведет такой отбор?! К подлинному венцу эволюции, светочу разума — или к презренной расе бабских угодников?!
О том, что такой отбор и правда может производить какую-то ерунду, мы знаем из наблюдений за природой. Тот же самец павлина со своим хвостом — огромным, ярким и совершенно непрактичным. Яркая окраска самцов многих рыб — прекрасная приманка не только для самки, но и для хищника. Бессмысленные, изнурительные поединки оленей. Подростковые рок-группы. Природа полна примеров мужских (как правило) безумств, которые совершенно никому не полезны, но зато нравятся самкам. Как это вписывается в общую картинку эволюции?
Об этом думали многие биологи, но первым оформил свои мысли в приемлемую теорию тот же Рональд Фишер (который показал, почему мальчиков и девочек должно обычно рождаться поровну). Фишеровская идея, очищенная от сложных подробностей, выглядит так. Предположим, что изначально самки выбирают самцов из практичных соображений (крупный, сильный, с блестящей шерстью, с дипломом МВА и т. п.) Однако выбирают-то все же не умом, а сердцем. Предположим, что в какой-то год по случайным причинам самки выберут самцов с чуть более длинной шеей — без особых причин, просто такой каприз. Самым успешным самкам достанутся самые длинношеии самцы, и у них родятся сильные, успешные детеныши с более длинными шеями.
С этого момента начинается процесс, который в русскоязычных статьях часто называют «фишеровским убеганием», хотя на самом деле слово runaway точнее всего переводится как «идущий в разнос». Самкам становится выгодно выбирать самцов с длинными шеями, независимо от их прочих качеств. Самкам ведь важно (в эволюционном смысле) не просто родить детенышей, а чтобы потом эти детеныши родили ей внучат, и т. п. — а для этого хорошо бы, чтобы все детеныши-мальчики были длинношеими и потому тоже привлекательными для самок. Тем самым в самках закрепляется ген «склонности к длинношеим самцам». Чем дальше идет этот нелепый процесс, тем очевиднее «разнос»: шея самцов становится с каждым поколением длиннее и длиннее, это нравится самкам все больше, бесполезный признак становится все необходимее для размножения, и никакое чувство меры не в силах остановить это безумие.
Когда оно остановится? Когда шеи самцов станут столь длинны (а хвосты павлинов столь неуклюжи, а схожесть мальчиков с Бенедиктом Камбербетчем или Хью Лори столь нелепо карикатурна), что вредность самого признака уравновесит тот выигрыш, который получают самки от выбора такого красивого мужа. На практике означает, что популяция будет состоять из практичных, серых, незаметных на будничном фоне самочек — и самцов, нелепых ровно настолько, чтобы едва-едва выживать под грузом своей ослепительной «красоты».
Кстати, вместо внешней «красоты» фишеровское убегание может подхватить поведенческий признак. Так, самцы некоторых рыб во время ухаживания намеренно плавают близко к хищникам, дразня их — и это нравится самкам. Если такого самца не съедят, у него родится обильное — и столь же безумное в своей мужской части — потомство.
Дарвинистам нелегко принять, что их постулаты приводят к существованию в природе откровенно бессмысленных черт. Как-то это все же должно вписываться в некое стремление к совершенству (раз уж мы видим в природе это совершенство и верим, что никакого другого пути к нему, кроме естественного отбора, не было и нет). Внести искру разума в «фишеровское убегание» сумел израильский биолог Амоц Захави.
Идея Захави вошла в науку как «теория гандикапа». Гандикап — многозначное слово: это может быть некое ограничение возможностей организма, вроде инвалидности, а может быть и искусственно воздвигнутое препятствие, усложняющее, например, соревнование спортсменов. Идея же вот в чем: возможно, самки, видя самца «с безумствами», выбирают его не за сами безумства, а потому, что он, несмотря на это явное ограничение возможностей, все же выжил и преуспел. Тем самым, остальные его гены в полном порядке (и по крайней мере у детенышей-девочек дадут отличные результаты выживаемости).
Придумать такое мало; хорошо бы смоделировать на компьютере. Теория гандикапа выдержала это испытание. В компьютерной модели исходные данные таковы: самцы могут разными способами «рекламировать» свои качества перед самками. Они могут выбрать «дорогую» рекламу или рекламу подешевле. При этом им разрешается быть честными или безбожно врать. Самкам разрешается верить или не верить самцам. Задав такие начальные данные, мы, как делали тут уже не раз, пробуем разные отклонения от стратегий, и смотрим, при каком поведении получается наилучший результат (в смысле выживания потомства, естественно).
Отпущенная на волю компьютерная популяция постепенно пришла к следующему укладу. Самцы честны с самками: они рекламируют свои качества ровно настолько, насколько на самом деле хороши. Эта честность достигается тем, что самцы выбирают самую дорогую из возможных реклам — как раз такую, что находится на грани их возможностей выживания. При этом самки верят рекламе самцов безоглядно. Именно сочетание этих двух стратегий и дает наилучшие успехи в размножении (а следовательно, закрепляется отбором).
Чему нас учит вся эта история? Помимо того, что наши уважаемые читательницы незаметно для себя познакомились с самым темным разделом эволюционной генетики (половой отбор как раз таков), они еще и получили шанс увидеть под новым углом некоторые явления привычной жизни, а именно:
- почему женщинам часто нравятся какие-то фрики, а не те, кто просто хорошо зарабатывает;
- почему мужчины, ища женской любви, часто ведут себя странно и во вред себе;
- почему, несмотря на это, у нас у всех рождаются такие прелестные и талантливые детишки.
Это почти все, что вам суждено узнать из этой части статьи. Остались сущие мелочи.Автор перестал бы себя уважать, если бы не упомянул тут о двух возможных примерах полового отбора, отмеченных у людей. Это два качества мужчин, несомненно привлекательных для женщин: яркий интеллект и, простите, мощная эрекция.
Что касается интеллекта — возможно, выбор девушками «забавных» парней, способных весь вечер сыпать шутками — как раз пример «фишеровского убегания».
Теперь о пенисе. У большинства приматов, между прочим, там кость: это естественно и практично, примат-мальчик гарантирован от неудач, даже если очень разнервничается. Но у людей кости там нет, приходится полагаться только на давление крови. И это — типичный «гандикап», по Амоцу Захави. Эрекция сигналит самке о состоянии здоровья самца: хорошая сердечно-сосудистая система на дороге не валяется. И нам выгодно «быть честными» в репрезентации своего здоровья. Кость постепенно исчезает, наши предки рискуют интимными неудачами, в далеком будущем производители виагры потирают потные руки — на все это наши предки неосознанно пошли просто потому, что для самца поставить себя в тяжелую ситуацию (и с блеском выйти из нее) ради саморекламы — самая выигрышная эволюционная стратегия.
Часть шестая. О безопасном сексе
В этой последней части мы сообщим читательнице, что секс — не главное, а презерватив в ее сумочке — вовсе не признак распутства.
Из первых пяти разделов у вас могло бы сложиться совершенно неверное представление о приоритетах автора: дескать, отношения полов сводятся к размножению, и главное в жизни — наплодить побольше детей. Честное слово, автор так не думает — и не ожидает от благосклонной читательницы, что она сама думает так или ждет этого от автора. Одним словом, автор призывает читательницу к взаимной откровенности.
Чтобы немного приободрить ее, сообщим факты из жизни шимпанзе. Самка шимпанзе впервые рожает примерно в 13 лет, и потом каждые 5-6 лет выдает по одному детенышу (иногда и двойню). Итого за жизнь — 10-15 малышей, в лучшем случае. Почти как человеческая женщина. При этом — внимание! — на каждого рожденного детеныша она спаривается в среднем 138 раз, с 13 разными самцами.
Уважаемые дамы, оглянитесь на свою жизнь и скажите себе: «Ничего страшного. Все обычно, все естественно, все в пределах нормы».
Но какой в этом смысл с точки зрения отбора? Зачем заниматься сексом, если от этого не рождаются дети? Причем природа явно не против: она как будто специально старается скрыть тот короткий период, когда женщина способна к зачатию (не мне вас учить, дорогие дамы, всяким манипуляциям с термометром, к которым прибегают, дабы установить точное время овуляции, потому что иначе его и не определишь). Природа как бы намекает и мужчинам, и женщинам, равно как и самкам и самцам шимпанзе: не в детях дело, дело в самой любви как таковой. И когда человек развил эту идею чуть дальше, изобретя презерватив и спрятав его в потайной карман сумочки — в этом не было ничего противоестественного, противоречащего генеральному плану природы, что бы ни лепетали по этому поводу хасиды или даже сам Римский Папа.
Но вопрос «Нафига?» остается. Проще начать отвечать на него в отношении шимпанзе. Самке шимпанзе есть прямой резон скрывать время овуляции: трахаясь с кем ни попадя, она устанавливает сложную сеть отношений с разными самцами в стаде, и в результате никто точно не знает, чей детеныш у нее родился и кто должен заботиться об этой сладкой парочке. Убить такого детеныша под горячую руку, или навешать самой кормящей маме — риск для собственных генов самца, а собственные гены такого не допустят. В результате все живут относительно дружно, и это, конечно, способствует выживанию шимпанзе в целом.
А бонобо — ближайшие родственники шимпанзе — живут еще гораздо дружнее. Там куда меньше дедовщины, домашнего насилия и всякой прочей дряни. При том, что самки бонобо совокупляются значительно чаще, чем шимпанзе — практически непрерывно, — а самцы не чураются неингибированной бисексуальности. Откуда просматривается закономерность: больше секса — больше мира и любви.
Вот и у нас примерно так же, за вычетом казусов неустановленного отцовства. Наблюдения за приматами довольно неизбежно приводят к заключению, что наш таксон (то есть человекообразные обезьяны) использовал в своей эволюции категорию «пола» не по прямому назначению — зато очень успешно. Мы — правда-правда, практически единственные во всей биосфере — умудрились превратить его в любовь. То есть в любовь в смысле «мир и дружба», без пошлостей. То есть в клей для социума. Незадачливым бонобо для этого, конечно, приходится трахаться как-то нечеловечески часто, зато наш вид — венец эволюции, если что — исправил этот недочет. Мы по-прежнему крепко завязываем свои социальные связи на отношениях полов, но в большинстве общественных контактов все же обходимся без фазы «Взад-вперед-туда-обратно, и тебе и мне приятно». Когда какую-то мразь припечатывают кличкой «альфа-дог», никто, слава богу, не имеет в виду, что этот кобелек покрывает больше самок, чем абсолютно необходимо ему для приятной легкости внизу живота. Потому человеческий социум, при всех его недостатках, все же куда симпатичнее, чем стая диких обезьян.
Между прочим, и сам автор статьи здесь выступил в таком же духе. Как справедливо подметили самые непосредственные из наших комментаторов «Вконтакте», автор с самого начала принял интонацию похотливого старикана, который только и ждет, когда благосклонная читательница промокнет под магнетическим действием его интеллекта. Это не более чем художественный прием, уверяю вас. На самом деле автор ищет не того, о чем кто-то подумал, а понимания. Между прочим, по мнению автора, именно женщины на протяжении всей жизни понимали его лучше всего, не умом, так сердцем. Поэтому образ воображаемой недалекой читательницы, к которой я обращался в этой статье — просто проекция идеальной аудитории, которая поймет меня, как никто другой, несмотря на убогость слов. Никакого сексизма, пол тут вообще ни при чем. Зато наконец-то мне удалось точнее всего объяснить, зачем в природе нужны женщины.
А если среди читателей действительно были вот эти воображаемые читательницы, поздравляю их с праздником и на этом смиренно заканчиваю свой рассказ. Нет, мы никуда не поедем вместе, мы поедем по домам.
Автор: Алексей Алексенко