Генетическое редактирование можно использовать, чтобы свести к минимуму последствия инцеста, а для американок при выборе донора спермы его рост почти так же важен, как и интеллект — эти и другие странные вещи мы узнали, слушая трансляцию заседания международной комиссии по генетическому редактированию.
Комиссия по клиническому применению генетического редактирования появилась вскоре после скандала с китайцем Цзянькуем Хэ в ноябре 2018 года. В ее состав входят ученые и медики со всего мира, а работу ее организуют совместно Британское королевское общество и Национальные академии наук и медицины США.
Весной 2020 года Комиссия должна представить рекомендации для исследовательских групп, которые занимаются разработкой или внедрением этой технологии. Фактически это будет официальная позиция мирового научного сообщества по вопросам редактирования генома: что можно, что нельзя, где стоит проявить осторожность. А пока что Комиссия проводит открытые заседания: очередное прошло 14-15 ноября.
Обсуждение этичности и безопасности генетического редактирования не прекращается уже почти год — со времени китайского скандала. Мы тоже не раз о нем писали, читайте наши материалы «Исправленная редакция» о Цзянькуе Хэ и «В режиме редактирования» о попытках Дениса Ребрикова внедрить эту технологию в России. Казалось бы, за это время аргументы pro и contra должны были иссякнуть.
Об этом же на заседании Комиссии говорила профессор из Утрехта Аннелайен Бреденорд (Annelien Bredenoord), вспоминая первый Международный саммит по редактированию генома человека в 2015 году: каждое десятилетие в этой сфере появляются новые технологии — экстракорпоральное оплодотворение, преимплантационная генетическая диагностика, митохондриальное донорство, теперь редактирование генома… но каждый раз мы обсуждаем одни и те же вопросы.
Тем удивительнее, что кое-что новое на заседании Комиссии все же прозвучало — и еще более удивительно, что эти новые аргументы усиливают позиции скорее сторонников редактирования, чем противников.
Кого резать
Цзянькуя Хэ упрекали в том, что его эксперименты не оправданы с медицинской точки зрения: он пытался сделать людей устойчивыми к ВИЧ, в то время как для этого заболевания есть гораздо менее рискованная терапия. Кому тогда вообще нужно генетическое редактирование? Большинство спикеров на заседании призывали не забывать о пренатальной генетической диагностике: мы давно уже умеем выбирать из оплодотворенных эмбрионов тот, который не несет губительных мутаций, и в большинстве случаев этого достаточно.
Ситуаций, когда диагностика помочь не в силах, в мире довольно мало. Для этого нужно, чтобы оба родителя были гомозиготами по рецессивной мутации (которая проявляется, только если обе копии гена сломаны). Однако такие семейные пары встречаются крайне редко, а гомозиготы по доминантной мутации, для которой достаточно одной сломанной копии — еще реже.
Но на заседании Комиссии выступали и представители африканских стран, которые видят ситуацию совсем с другой стороны. Например, Соня Абделак (Sonia Abdelhac) из Института Пастера в Тунисе пожаловалась на то, что у них в стране много близкородственных браков. В качестве подтверждения она рассказала историю мальчика, который страдал генетическим заболеванием почек и которому понадобилась трансплантация. Мать мальчика отдала ему почку, но после того, как и эта почка не помогла, оказалось, что и мать, и сын — гомозиготы по одной и той же мутации.
Люди не видят ничего плохого в близкородственных браках, рассказывала Абделак. Даже наоборот: женщина из другой семьи приносит с собой новые, незнакомые мутации и риски. А про женщину из собственного рода все понятно и известно, к чему готовиться.
Впрочем, всерьез обсуждать, сможет ли редактирование зародышей решить проблему инцестов, члены Комиссии не стали. Вместо этого они выслушали представителей разных обществ инвалидов, которым тоже нашлось, что сказать.
Джэки Лич Скалли (Jackie Leach Skully) из Университета Ньюкасла, например, обратила внимание на то, что генетическая терапия болезней ведет к их стигматизации. Все, кто обсуждает применение редактирования в клинике, сходятся на том, что необходимо разделить болезни на «приемлемые» и «тяжелые», и применять рискованное лечение только во втором случае. Но сами инвалиды могут быть с таким списком не согласны: кто-то откажется считать свое состояние «приемлемым» и будет требовать признать его тяжелобольным, а для кого-то, наоборот, его «тяжелое» состояние — неотъемлемая часть идентичности, как это часто бывает у глухих людей или карликов. В таком случае они рискуют стать жертвами травли: люди будут воспринимать их как тех, кого можно было бы «починить» и винить их или их родителей за то, что те этого не сделали. Скалли отметила, что в связи с распространением пренатальной генетической диагностики это уже происходит — люди начинают воспринимать инвалидов как тех, кого «неправильно выбрали» на стадии эмбриона.
Однако дискуссия о том, как провести границу между двумя типами болезней, не получилась оживленной. Ее завершил Мунтасер Ибрагим из Судана, который резко заявил: в некоторых случаях — как, например, при миодистрофии Дюшенна — рассуждать бессмысленно, нужно брать и редактировать. После этого дискуссия сошла на нет, а члены комиссии, вероятно, насторожились, ожидая появления в Судане нового Хэ.
Как запретить
И Комиссия по клиническому применению, и работающая параллельно с ней комиссия ВОЗ должны выработать общемировые правила обращения с новой технологией. В то же время, никто не понимает, как сделать, чтобы эти правила соблюдались везде. Британский эмбриолог Питер Брауде (Peter Braude) напомнил, что даже по вспомогательным репродуктивным технологиям, которые не вызывают таких острых споров, в мире до сих пор не договорились. Например, пренатальная генетическая диагностика разрешена в подавляющем большинстве стран мира, но ограничена в Германии. Митохондриальный перенос (так называемая технология «детей от трех родителей») запрещен в Китае и США, разрешен в отдельных случаях в Великобритании, но чаще всего просто никак не регулируется.
В такой ситуации запрещать генетическое редактирование бесполезно: всегда найдется страна, которая не будет спешить ввести у себя ограничения, и в нее сразу же потянутся и врачи, и пациенты. Это уже случилось с технологией митохондриального переноса. Первый ребенок от трех родителей-американцев родился в Мексике, потому что там, в отличие от США, ограничений не было. В прошлом году очередной такой ребенок появился на свет в Греции, хотя клинические испытания проводили испанцы — просто в Испании законодательство строже. Авторы недавнего обзора, посвященного медицинскому туризму, обнаружили 20 стран, в которых клиники предлагали своим клиентам провести митохондриальный перенос за границей. Среди них есть и те, где это однозначно запрещено — как, например, Китай, так и те, где законодательного запрета нет, но технология еще не пришла в клиники — например, Россия. Вполне вероятно, что то же самое ждет нас и в случае с редактированием генома. Отследить и ограничить такой многосторонний поток невозможно: доноры, биологические образцы, зародыши и будущие родители будут кочевать из страны в страну независимо друг от друга и встречаться на «нейтральных» территориях. Запрет здесь никого не спасет.
В то же время, оставить генетическое редактирование без внимания и регулирования тоже нельзя. Питер Брауде напомнил, что, в то время как митохондриальный перенос допустим во многих странах для борьбы с генетическими митохондриальными болезнями, его начали использовать и в других целях — например, для лечения бесплодия — в то время как никаких клинических испытаний и доказательств эффективности у большинства таких технологий нет. Вслед за переносом оплодотворенного ядра в цитоплазму здоровой яйцеклетки — как это планировали изначально — начали появляться работы по инъекциям цитоплазмы в яйцеклетку, переносу делящегося ядра зародыша и пересадке полярных телец (это клетки, которые отделяются от яйцеклетки в процессе ее созревания). Таким образом, закрывая глаза на одну — пусть спорную, но проверенную технологию — мы даем возможность расцвести множеству сомнительных цветов.
Как быть в ситуации, когда мы не уверены в технологии, но не можем себе позволить ни запретить ее, ни обойтись без регулирования? Ответ напрашивается сам собой. Профессор Бреденорд обратила внимание Комиссии на то, что все эти истории, которые вызывают возмущение научной общественности, не происходят в тех странах, где репродуктивные технологии законодательно одобрены. В свое время одобрение митохондриального переноса в Великобритании выглядело неосмотрительным, однако никаких эксцессов с тех пор в этой стране не произошло — в отличие от тех, кто не сформулировал четких правил.
Кто лучше
Речь на заседании, конечно же, зашла и о евгенике, поскольку граница между излечением и «улучшением» людей все еще не определена. И здесь снова пришлось вспомнить опыт предыдущих технологий. Катерина Раковски (Catherine Racowsky) из Гарварда говорила о том, что существующие репродуктивные технологии — и в первую очередь пренатальная генетическая диагностика — уже в некотором роде приблизили нас к евгенике.
Несмотря на то, что эта процедура не является лечением, а только «ставит диагноз» эмбрионам, не стоит забывать о том, что за ней следует выбор: какому эмбриону жить. И выбор этот медики вместе с будущими родителями делают на основе генетических тестов. Как правило, они обращают внимание лишь на конкретные участки генома, где расположены интересующие их мутации. Но что мешает проанализировать геном целиком и в своем выборе опереться на другие факторы — не только здоровье ребенка, но и пол, рост, цвет глаз, силу интеллекта, тип характера?
А пока ученые ищут грань между допустимыми и недопустимыми параметрами выбора, технологии уже забегают вперед. Полторы недели назад американская компания Genomic Prediction впервые начала предлагать подобные услуги: они готовы диагностировать эмбрионы здоровых родителей на предрасположенность к сердечным приступам, диабету и нескольким видам рака. Кроме того, по результатам теста компания обещает предупредить родителей, если ребенок рискует оказаться в числе самых низких жителей планеты, а также обладателем невысокого IQ.
Но ученые не спешат бить тревогу. С одной стороны, как напомнил Брауде, генетическая диагностика несет в себе множество скрытых рисков. На каждом этапе что-то может пойти не так: получение половых клеток, оплодотворение, культивирование зародышей, отбор образца на диагностику, интерпретация данных, заморозка-разморозка, подсаживание в матку. Довольно велик шанс, что на одной из этих стадий искомый эмбрион отсеется и не доживет даже до имплантации. Если же добавить к этому еще и редактирование, количество этапов возрастет, а шансы, соответственно, станут еще меньше.
С другой стороны, Раковски обратила внимание на недавнюю статью, которая пока выложена только на сайте препринтов bioRxiv. Авторы этого исследования пытались понять, в какой степени по данным генетического секвенирования можно предсказать, в частности, рост и уровень интеллекта ребенка. У них получилось сделать прогноз на дополнительные 2,5 сантиметра роста и 2,5 пункта IQ. И если наши возможности на сегодня этим ограничиваются, то, считает Раковски, пока нет оснований из-за этого всерьез беспокоиться.
Также Раковски вспомнила работу 2013 года, авторы которой опросили 1700 женщин о том, какого человека они хотели бы видеть донором спермы для своего ребенка. Из них лишь половина сказала, что при выборе они бы обратили внимание на интеллект отца ребенка. Еще 42,7 процентов интересовались бы ростом человека, а 40 процентов — национальностью. Возможно, это означает, что наши опасения преувеличены, и пока мы переживаем о том, что слишком умные или слишком агрессивные люди заполнят собой планету, женщины выбирают просто тех, кто повыше ростом.
Так или иначе, никто за два дня заседания не выступил с призывом окончательно запретить редактирование эмбрионов. Ученые как будто смирились с тем, что оно неизбежно завоюет свои позиции, и озабочены лишь тем, какие вопросы нужно вовремя задать и какие законы будут лучше всего это редактирование удерживать в рамках медицины. И несмотря на то, что опыт предыдущих технологий показывает, что разнородное законодательство выливается в хаос, Комиссия сходится на том, что единые правила для всех выработать невозможно.
* * *
Под конец одной из дискуссий как будто из ниоткуда возникла тема клонирования. Вот еще одна технология, внезапно вспомнили участники дискуссии, которая всем казалась табуированной и требовала законодательного решения. Клонирование людей вроде бы запретили по всему миру, и с тех пор о нем ничего не слышно. Куда оно исчезло? — спросили сами себя члены комиссии. И сразу же ответили себе: просто оно никому не нужно. Невольно представляешь себе, как где-то на другом конце земного шара, в Китае, в этот момент хихикает очередной исследователь — вроде тех, кто недавно вживил обезьянам ген, который отвечает за развитие мозга человека, и тех, кто научился клонировать генетически отредактированных макак.
Автор: Полина Лосева